Автор: Василий Успенский
аспирант Факультета теории и истории искусств.
Институт им. Репина, 2007
Первая премия Второго конкурса «Зимние праздники в России»
Публикуется с согласия автора с сокращениями и указанием источников
В прежние времена масленичная неделя, предшествующая 40-дневному Великому посту была одним из самых важных праздников в году. Традиционно, начиная с XVIII века, в это время в Петербурге устраивались всенародные гуляния с ярмарками и балаганами, катаниями с гор, качелями и прочими развлечениями. М. В. Добужинский точно определил место масленицы среди петербургских праздников: «Самым веселым временем в Петербурге была Масленица и балаганы. Елка и Пасха были скорее домашними праздниками, это же был настоящий всенародный праздник и веселье. Петербург на целую «мясопустную неделю» преображался и опрощался».
Неудивительно, что многие художники стремились запечатлеть празднование масленицы в своих произведениях. Спустя два века их работы ценны для нас не только своими художественными достоинствами. Сегодня они являются бесценными историческими документами, позволяющими воочию представить себе «чудо чудное, диво дивное» - петербургскую масленицу XIX столетия.
Гравюра была единственным тиражным искусством того времени, поэтому гравированные листы, в отличие от картин и акварелей, всегда были рассчитаны на более массового зрителя. Нередко они распространялись по подписке и, кроме всего прочего, играли роль своеобразных новостных выпусков, сообщавших жителям всей России подробности столичной жизни. А значит и петербургскую масленицу Россия видела именно такой, какой её изображали в гравюре.
По этим же причинам для этого вида искусства была характерна большая точность, документальность изображения. Если живописец, прежде всего, стремился создать художественный образ, и потому мог позволить себе определенные вольности в обращении с натурой, гравер всегда заботился о достоверности, узнаваемости сцены, точной передаче деталей, характерных особенностей события.
 |
|
Неизвестный литограф. Петербург. |
Одними из первых к изображению русской масленицы на рубеже XVIII – XIX веков обратились иностранные художники. Большинство из них не жили в России постоянно, но, активно путешествуя по стране, зарисовывали (а по возвращении на родину или в русскую столицу гравировали) бытовые сцены, обряды и костюмы местных жителей. Для них народные игры и забавы были своеобразной русской экзотикой или этнографическими зарисовками. Как правило, для гравюр этого круга присущ крупный план, выделение отдельных персонажей, подробный рассказ о праздничных увеселениях и особенностях устройства развлекательных сооружений. Так, А. Г. Убиган (1789 - 1862), М. Ф. Дамам-Дамартре (1763-1827), Н. Серракаприола, Х. Г. Гейслер (1770 - 1844) и Нютгейль изображают катальные горы – зрелище для иностранцев непривычное – «удивляли и сами горы и то, что их строили на льду, надолго и прочно покрывавшем Неву» (О. Власова). Кроме того, и само по себе катание с гор, по свидетельству датского путешественника П. фон Хавена, побывавшего в России в 1730-е годы, «чужеземным наблюдателям казалось более опасным, нежели веселым». А изображенные на первом плане гравюры М.Ф. Дамам-Демартре глыбы льда в еще большей степени призваны подчеркивать лютость знаменитого русского мороза и диковатую мощь русской природы.
Чуть позже, около 1820-х годов, к теме масленицы обращаются и русские художники. Новый подход к её изображению можно заметить в произведении Карла Петровича Беггрова, которое хоть и было создано по оригиналу Карла Сабата – осевшего в России немецкого художника, но, тем не менее, носит уже совсем другой характер, свободный от иноземного «отчуждения» от незнакомого события. Панорамность, монументальность композиции Беггрова указывает на отход от чисто этнографического «описания быта и обычаев». Пристальное внимание к различным особенностям масленичных гуляний, точность в передаче костюма, архитектуры и прочих особенностей праздничной сцены выдает заинтересованность, любовное отношение художника к предмету изображения.
Отдельную группу произведений представляют гравюры бытового жанра, напрямую не связанные с изображением масленицы, однако запечатлевшие облик некоторых масленичных персонажей – разносчиков и уличных продавцов. Серии таких «Петербургских типов» возникли в начале XIX века. Первыми в этом жанре также были иностранцы (например Х.Г. Гейслер и К. Г. Шенберг), однако вскоре подобные произведения стали создаваться и русскими (А. О. Орловский, К. А. Зеленцов). Как правило, фигуры простолюдинов изображались крупным планом, в полный рост, иногда парами. Фон в большинстве случаев отсутствовал – все внимание зрителя концентрировалось на самих фигурах. Иногда гравюра сопровождалось текстом – диалогами изображенных лиц (содержащими характерные обороты народного языка).
Наибольший интерес к изображению масленицы наблюдается в искусстве середины – третьей четверти XIX века. В это время во всей русской культуре заметен большой интерес к национальным, самобытным сторонам отечественной жизни, олицетворением которого стало движение славянофилов. Масленица была своеобразной квинтэссенцией народного в повседневной жизни города. Именно в это время в самый центр столицы, на Дворцовую площадь, обычно проникнутую духом холодного, официозного имперского величия, врывалась стихия разгульного народного веселья, свободного, беззаботного, а подчас и весьма вольнодумного. Быть может, именно поэтому так многочисленны масленичные мотивы в русской литературе того времени, так многочисленны (по сравнению с другими праздниками) её изображения в русском искусстве. Более того, можно смело утверждать, что ни одно из городских празднеств, за исключением лишь, быть может, коронационных торжеств, не удостаивалось в то время такого внимания художников.
Третья четверть XIX века была эпохой либеральных реформ и демократических настроений в русском обществе. Поэтому часто в гравюрах, изображающих масленицу, подчеркивался демократичный характер масленичного веселья – ведь в праздничной толпе можно было увидеть представителей всех сословий объединенных общим настроением. Вот как описывал масленичное гулянье В. В. Стасов: «Весь Петербург гуляет и улыбается на морозе при розовых отблесках зимнего солнца. Тут и франт в pince-nez, и оборванные мальчишки; упаренные в своих салопах купчихи и балаганные актеры в плохих трико, дуюшие на морозе в дымящийся стакан чая чиновники, любующиеся на паяцев, и молодцы в поддевках, ловко достающие гривну из кармана; мастеровые, толсто хохочущее мужичье и дамочки в шикарных шляпах, солдаты и продавцы орехов и стручков». «Слиянием сословий» называл масленичную толпу и М. В. Добужинский.
 |
|
М. Ф. Дамам-Демартре. |
В эту эпоху в сценах масленичных гуляний главным становится все народное, самобытное. Основным предметом изображения становятся теперь не ледяные горы, но балаганы с их цветастыми вывесками и горланистыми зазывалами. Праздничная толпа на гравюрах этого времени перестает быть единой неразличимой массой – в ней мы легко заметим будку раешника или фигуру сбитенщика, зевак и попрошаек, франтов и подгулявших ремесленников, военных, купчих, детей и т.п.
В жанре бытового портрета теперь запечатлевается не только облик сбитенщиков, блинников и прочих уличных торговцев, но и специфических масленичных персонажей – балаганного деда, паяца, раешника и т. п.
Рассматривая работы этого периода, отдельно следует сказать о масленице в творчестве Василия Федоровича (Георга Вильгельма) Тимма (1820 – 1895). Дело не только в том, что среди известных нам художников ему принадлежит наибольшее число гравированных изображений петербургской масленицы и отдельных её персонажей. Его лист «Масленица», созданный в феврале 1858 г. для «Русского художественного листка» стал «визитной карточкой» самого мастера и, если так можно выразиться, главным изображением петербургской масленицы во всем русском искусстве. Великая заслуга В. Ф. Тимма в том, что он, умело сочетая живую зарисовку с натуры с тонким художественным обобщением, смог создать ставший впоследствии хрестоматийным образ народного праздника, донести до нас его неповторимую атмосферу и наиболее выразительные особенности.
С тех пор кто бы из художников ни обращался к теме петербургской масленицы, неизбежно должен был оглядываться на это произведение Тимма. Так, именно от него отталкивался К. Е. Маковский, создавая свою картину «Народное гулянье во время Масленицы на Адмиралтейской площади в Петербурге». Влияние художника чувствуется и в известных эскизах А. Н. Бенуа к декорациям балета «Петрушка». Наконец, современные исследователи находят мотивы тиммовского листа даже в сцене масленицы из фильма Н. С. Михалкова «Сибирский цирюльник»вский, создавая свою картину " подражаний. Так, по мнению специалистов, именно от листа Тимма отталкивался знаменитый ....
К концу XIX века число гравюр, изображающих празднование масленицы в Петербурге резко сокращается. Не в последнюю очередь это было обусловлено изменениями в характере её проведения – балаганы и горы, попавшие в ведение «Попечительства о народной трезвости», переносятся из центра города на Семеновский плац (ныне – площадь перед ТЮЗом), а впоследствии и вовсе на дальние окраины. Кроме того, сама публика начинает терять интерес к традиционным забавам – им на смену приходят профессиональный цирк, кинематограф, и т.п. Всплеск интереса к изображению масленицы возникает в начале XX века в среде мирискусников, однако он носит уже несколько ностальгический и идеализирующий характер – широкая петербургская масленица осталась в прошлом, и художникам остается только воскрешать её в своих произведениях.
Следует сказать несколько слов о художественных особенностях, присущих «масленичным» гравюрам. Оказывается, несмотря на то, что представленные листы создавались на протяжении века мастерами, совершенно различными по своим художественным установкам, в их композиционном решении можно найти общие черты, которые могут быть связаны со свойствами самого изображаемого праздника.
Так, подавляющее большинство всех листов, изображающих празднование масленицы имеет горизонтальный формат. Композиции гравюр часто носят панорамный характер. Художники стремились запечатлеть как можно больше гор, балаганов и прочих развлекательных сооружений, толпы людей. Тем самым создавался визуальный аналог выражения «широкая масленица».
 |
|
Неизвестный гравер |
В том случае, если гравюры раскрашивались, художники зачастую использовали нарочито пеструю палитру – ведь именно яркое многоцветие и веселая разноголосица входили в общепринятый образ масленицы.
Наконец, пространственное строение многих листов напоминает театральную сцену. В роли «задника» выступают великолепные здания российской столицы. В качестве декораций – балаганы и горы. На «сцене», т.е. переднем плане – актеры, каждый из которых играет свою роль. Иногда их можно разделить на «массовку» (праздничная толпа) и «солистов» – отдельных масленичных персонажей. Таким образом, изображение масленицы, одним из главных развлечений которой были представления народного театра, само превращалось в подобие массовой сцены из спектакля (в чем-то схожей с хоровыми сценами опер русских композиторов того времени), разворачивающейся перед взором зрителя. В этой связи весьма любопытны слова А. Ф. Некрыловой: «Горы и сама праздничная площадь во время народных гуляний становились своеобразной сценой, где присутствующие одновременно оказывались и зрителями, и действующими лицами. Здесь веселящийся народ был объектом внимания иностранцев и светской публики, приходившей полюбоваться на простонародные забавы, народ же, в свою очередь, дивился на кареты, экипажи, сани, наряды “благопристойной публики”».
С давних пор основным масленичным развлечением считалось катание с ледяных гор: «для русских главнейшее удовольствие составляют ледяные горы», - писал П. П. Свиньин. Более того, само масленичное гулянье нередко называлось «под горами».
В Петербурге катальные горы ставились на льду Невы и Фонтанки (близ Дворцовой набережной, а также у Смольного монастыря), на Адмиралтейской площади (до 1872 года, ныне на этом месте расположен Александровский сад и Адмиралтейский проезд), а также на Царицыном лугу (ныне Марсово поле, илл. 3). Вот как описывал их П. П. Свиньин в книге «Достопамятности Санкт-Петербурга и его окрестностей» (1816-28): «Ледяные горы основываются на деревянных столбах, иногда до 8 сажен в вышину [ок. 17 метров – В. У.], с коих делается постепенная покатость на несколько сажен в длину, также утвержденная на столбах. Они выкладываются кубическими кусками льду, которые после поливаются водою и смерзшись представляют совершенно гладкую поверхность, подобную зеркалу. Простой народ катается с них на лубках, ледянках и санях, а кто не умеет управлять оными, тот садится в них с катальщиком, который наблюдает, чтобы сани держались в прямой линии. Нельзя ни с чем сравнить удовольствия, когда видишь себя перелетающим в одно мгновение ока 40 или 50 саженей [ок. 85 – 106 метров – В. У.] – это кажется очарованием!».
На гравюрах мы можем видеть людей, катающихся в одиночку, парами, с катальщиком и даже стоя на коньках. Парное катание было традиционным для масленицы, ведь исстари она была посвящена поздравлению молодоженов и формой знакомства молодежи – деревенские парни катали приглянувшихся девушек, стараясь привлечь их внимание.
Сами горы имели различное архитектурное убранство. На Неве, как правило, ставились простые горы, сооруженные, как и описано у Свиньина, из бревен. Наземные сооружения, получали более сложное оформление. Так, на литографии Беггрова представлены горы, возведенные в духе романтизма в виде башни с «кремлевскими» зубцами. Горы, изображенные на гравюре Ж. Жакотте и Обрэна исполнены в духе неоклассицизма и напоминают башни петербургских мостов (например, Калинкина или Чернышова). А на гравюре Л. Тюмлинга навес над верхней частью горы имеет вид легкой восточной беседки. Кроме того, горы часто украшались флагами, гирляндами и елями.
Практически на всех гравюрах, изображающих катание с гор, мы можем видеть людей, разъезжающих вокруг них на санях или колясках. Это входило в традиционный набор масленичных увеселений по всей России. Петербургской особенностью, обусловленной близостью к Финляндии, было катание на «чухонских санках». Эта разновидность зимнего транспорта не отличалась ни комфортом, ни безопасностью, однако такие санки были легки и могли развивать большую скорость, а риск выпасть из них придавал этому развлечению особую остроту. Нередко они украшались лентами и бубенцами. По сообщению журнала «Сын отечества», финны, владеющие такими санками (их называли «вейками») приезжали в Петербург «в числе нескольких тысяч на масленицу из соседних деревень». Вот как вспоминал о них А.Н. Бенуа: «В детстве с веек все и начиналось. Проснешься в воскресенье и из кроватки слышишь, как сверлят воздух серебристые колокольчики. Няня непременно доложит: «Вставай скорей, уж вейки приехали». И хотя, в сущности, в этом событии ничего не было поразительного и неожиданного, однако босиком бежишь к окну, чтобы удостовериться собственными глазами. Вероятно, это возбуждение являлось все по той же склонности ребенка к беспорядку, к нарушению будничной обыденщины. Извозчик, что городовой, что дворник с метлой, что почтальон с сумкой или трубочист со стремянкой, что разносчик с лотком или нищий на перекрестке — органически сросшееся с улицей существо. Вейка же — нарушитель уличной обыденщины. Во-первых, это иностранец, то в самом деле не понимающий русского языка, то притворяющийся, что он его не разумеет — для вящего шика. Лошадь его не просто лошадь, а шведка. А затем это какой-то бунтарь, для которого законы не писаны. Он едет другим темпом... он берет не то дешевле, не то дороже обыкновенного, на нем можно усесться и вдвоем, и вчетвером, и вшестером — скорее, нечто неудобное, но по этому самому и приятное в дни повального безумия, в дни общественных вакханалий.» Колоритный облик такого финского извозчика с вечной трубкой «носогрейкой» в зубах и вид стремительно мчащейся праздничной процессии запечатлен на гравюре Н. Дмитриева-Оренбургского и рисунке Э. Сулиман Грудзинского.
Традиционными угощением и главным символом праздника были блины. «Блинным угаром» называл А. Н. Бенуа их всеобщее поедание. Блины повсеместно пекли дома, подавали во всех трактирах и ресторанах, готовили прямо под открытым небом возле балаганов и гор, где, кроме того, ходили разносчики. Для привлечения покупателей блинники выкрикивали различные прибаутки. Например, такие: «Ай да блины! / Три дня как испечены: / А посейчас кипят! / Вкусные блиночки! / Кушайте, сыночки / И мои любимые дочки! <…> Ну что за блины! / И сочные, и молочные, / И крупичестые, и рассыпчистые!».
 |
|
Ж. Жакотте, Адмиралтейская площадь |
Изображения мелькающих в толпе блинников можно встретить и на рассматриваемых нами гравюрах. Так, в левой части «Маленицы» Тимма мы можем заметить блинника, бойко торгующего своим товаром – тут же покупатели, с аппетитом поглощающие праздничное угощение. Справа от этой группы мы видим мальчика-разносчика с миской блинов в руках, осторожно приоткрывающего её, чтобы показать её содержимое двум своим сверстникам, одетым в лохмотья. По выражениям их лиц видно, что отведать лакомства им хочется, но средств на это явно не хватает.
В силу национальной самобытности своей профессии, блинники нередко становились героями серий «русских типов». К. П. Зеленцов в иллюстрации «Волшебного фонаря» изобразил разговор простоватого деревенского парня-блинника, не знающего городской жизни, с петербургским кучером. Как можно понять из прилагавшегося к гравюре текста, последний немного посмеивается над незадачливым молодым торговцем, дешево продающим свой товар.
Очевидно, работа блинника была сезонной, быть может, ограничивалась только временем масленицы – поэтому для неё, как и для многих других праздничных работ, зачастую привлекались неквалифицированные работники – крестьяне из близлежащих деревень и дети.
Не менее значимым, однако ныне почти забытым масленичным угощением был сбитень – «горячий медовый напиток, в состав которого помимо меда или патоки входили разные пряности: корица, гвоздика, мускатный орех и прочее» (А.Ф.Некрылова). Его носили на спине в больших медных баках, обвязанных ватным одеялом – чтобы не остывал. От бака отходила длинная медная трубка, заканчивающаяся краном. На поясе висел деревянный лоток с ячейками для стаканов. В руке – связка калачей или баранок. Устройство сбитенников хорошо видно на гравюре К. А. Зеленцова («Квасник и сбитенщик»), литографии Орловского, литографии по рисунку И. Егорова, «Масленице» Тимма, гравюре Х. Г. Гейслера и К.Г. Шенберга. В графине, который держит в руках сбитенщик на последнем изображении вероятнее всего водка – нередко сбитенщики сами приготавливали её и продавали наряду с основным товаром. Кроме того, на этом же листе внизу, в картуше изображен другой, стационарный тип сбитенника в виде чайника с поддувалами, ручкой и жаровой трубой для подогрева – ранний прототип самовара.
 |
|
.К. П. Беггров. |
Сбитенщики не уступали блинникам в рекламе своего товара: «Вот сбитень! Вот горячий! / Кто сбитню моего! Все кушают его: / И воин, и подьячий, / Лакей и скороход, / И весь честной народ. / Честные господа! / Пожалуйте сюда».
Пили также чай, помещавшийся в огромных самоварах. Однако этим репертуар праздничных напитков конечно не ограничивался. Масленица недаром звалась «разгульной». Неописуемое пьянство на масленицу ужасало многих иностранцев. Признавали это и сами русские: «Выпили пиво об масленице, а с похмелья ломало после Радуницы [т.е. примерно через 2 месяца, уже после Пасхи – В.У.]», - гласит пословица. А вот слова из «Песни Еремки» из оперы А. Н. Серова «Вражья сила» (премьера 19 апреля 1871 г.): «Велики мои [масленицы – В. У.] проводы - / С бородою кудельною, / С головою похмельною, / С кафтанами пропитыми / Да с носами разбитыми... / Широкая Масленица!»
Однако, в отличие от иностранцев, русские могли видеть в этом масленичном кутеже свою прелесть. Так, известный эстет А. Н. Бенуа писал: «Пьяные в будни где-нибудь на Фонтанке, на Гороховой – явление довольно-таки мерзкое, но здесь, на балаганах, «сам бог велел надрызгаться», и, несомненно, вид этих шатающихся людей придает особый оттенок густой и пестрой праздничной толпе» Эта сторона праздника также не избежала своего отражения в гравюре (см. фигуры загулявших в «Масленице» Тимма, и в листе «Русская разгульная масленица».
Кроме всего вышеописанного на лотках разносчиков и в бесчисленных лавочках, изображенных на рассматриваемых нами гравюрах, можно было найти пряники («печатные», вяземские, белые мятные, фигурные и расписные), леденцы и орешки, восточные сладости и моченые фрукты, пироги и пирожки, кренделя, калачи и баранки, и даже (несмотря на заговенье на мясо) колбасы и студень.
Вторым важнейшим масленичным развлечением было посещение всевозможных представлений народного театра, дававшихся в размещенных на праздничной площади балаганах.
 |
|
Э. Сулиман Грудзинский. |
Сами балаганы чаще всего представляли собой большие дощатые строения, украшенные пестрыми вывесками, флагами и лентами. Снаружи балагана делался специальный помост или балкон («раус»), на котором помещались зазывалы, рекламирующие представление.
Над толпой возвышался паяц, нередко одетый в костюм Пьеро. Это балаганный «зазывала», пародирующий своих товарищей и демонстрирующий народу всевозможные трюки, фокусы, отдельные номера из программы балагана или же просто различные смешные сценки с целью привлечь внимание прохожих именно к этому балагану. В то же время паяц зазывает зрителей и с помощью выкрикивания «рекламных» стишков. Например, такого содержания: «Честные господа, пожалуйте сюда! Здесь вы увидите вещи невиданные, услышите речи неслыханные, чудо чудное, диво дивное. Заморские комедии! Скорее, скорее, почти все места заняты!».
Рядом с ним часто можно видеть колоритнейшую фигуру еще одного зазывалы – так называемого «балаганного деда». В отличие от европейского по своему происхождению паяца-Пьеро это – чисто национальный тип. Как правило, в качестве «балаганных дедов» выступали отставные солдаты-балагуры, «бывалые малые». Они пользовались большой популярностью среди всех посетителей масленичных гуляний. Костюм «деда» состоял из накладных бороды (как правило, невероятных размеров) и длинных волос из пеньки, серого кафтана-полушубка, рукавиц и ямщицкой шапки. «Дед» не зазывал напрямую слушателей в балаган, но лишь смешил их рассказами о своей жизни. Среди постоянных тем для шуток, было высмеивание внешности и хозяйственных качеств жены деда («У меня жена – красавица, увидят собаки – лаются, а лошади в сторону кидаются. Зовут её Ирина. Пухла, что твоя перина…»), рассказы о его похождениях «на большой дороге» и последующем пребывании в участке или комические диалоги с кем-то из публики. Выступления «дедов» собирали большую аудиторию, и владельцы балаганов пользовались этим поводом, чтобы заманить публику на свое представление, поэтому от их выступления часто зависел сбор балагана. Хорошие зазывалы ценились так высоко, что балаганщики переманивали их друг у друга.
Чтобы лучше представить себе специфику их выступлений, приведем отрывок из воспоминаний А. Н. Бенуа: «А вот и Дед — знаменитый балаганный дед, краса и гордость масленичного гулянья. Этих дедов на Марсовом поле было по крайней мере пять, — по деду на каждой закрытой карусели. <…>
На балконе, тянущемся по сторонам такой коробки, и стоял дед, основная миссия которого состояла в том, чтобы задерживать проходящий люд и заманивать его внутрь. Всегда с дедом на балконе вертелись «ручки в бочки» пара танцовщиц с ярко нарумяненными щеками и сюда же, то и дело, выскакивали из недр две странные образины, наводившие ужас на детей: Коза и Журавль. Обе одетые в длинные белые рубахи, а на их длинных, в сажень высоты шеях, мотались бородатая морда с рожками и птичья голова с предлинным клювом.
Не надо думать, чтобы балаганный Дед был действительно старцем, «дедовских лет». Розовая шея и гладкий затылок выдавали молодость скомороха. Но спереди Дед был подобен древнему старцу, благодаря тому, что к подбородку он себе привесил паклевую бороду, спускавшуюся до самого пола. Этой бородой Дед был занят всё время. Он ее крутил, гладил, обметал ею снег или спускал ее вниз с балкона, стараясь коснуться ею голов толпы зевак. Дед вообще находился в непрерывном движении, он ерзал, сидя верхом, по парапету балкона, размахивал руками, задирал ноги выше головы, а иногда, когда ему становилось совсем невтерпеж от мороза, с ним делался настоящий припадок».
Для полноты картины приведем отрывок из записи выступления балаганного деда: «Настает, братцы, Великий пост, / Сатана поджимает хвост / И убирается в ад, / А я этому и рад. / Пошел я гулять в Пассаж — / Красоток там целый вояж: / Одни в штанах да в валенках, / Другие просто в тряпках, / От одной пахнет чесноком, / От другой несет вином».
 |
|
.В. Ф. Тимм. Масленица. |
Активно жестикулирующий балаганный дед занимает центральное место в «Масленице» Тимма. Он выделен композиционно, к нему обращены взгляды смеющейся толпы. Фигура деда-балагура является здесь своеобразным олицетворением беззаботного праздничного веселья. По длинной белой бороде его фигуру можно опознать на гравюре Ж. Жакотте и Обрэна.
Некоторые из дедов удостаивались персонального изображения. Так, на гравюре С. Александровского запечатлен известный петербургский «дед» «дядя Серый» - «добродушный балагур, однако же любитель всяких двусмысленных непристойностей, особенно в традиционных разговорах карусельного деда при представлении публике хорошеньких, миловидных танцорок» (А.Ф.Некрылова). Вот пример подобного стишка, принадлежащего другому «деду»: «А вот, робята, это — Параша, / Только моя, а не ваша. / Хотел было я на ней жениться, / Да вспомнил: при живой жене это не годится. / Всем бы Параша хороша, да больно щеки натирает, / То-то в Питере кирпичу не хватает».
Что же показывали в балаганах, в которые так бойко зазывали народ паяцы и деды-балагуры? Репертуар был весьма широк. Тут и представления народного театра – арлекинады, бытовые комические сценки, а также самые разнообразные «комические и трагические важные деяния, басни, сказки, чудеса, кощунства и прочее» (А.Ф. Некрылова). Представления перемежались с танцами и песнями. Широко был распространен пантомимный театр. Наряду с актерами работали различные цирковые артисты - акробаты, жонглеры и фокусники (одним из популярных фокусов была рубка головы с последующим «прилаживанием на место»), силачи, канатоходцы, дрессировщики собак. Синтезом театра и аттракциона были «самокаты» - двухэтажные карусели с галереями, на которых устраивались театрализованные представления.
Кроме того, давались различные кукольные представления – знаменитый Петрушка, а также механический марионеточный театр. Наконец, были и знаменитые аттракционы-розыгрыши «вокруг света за одну копейку» и «тьма египетская» (тушили свет и говорили – «вот самая настоящая темная тьма, которая была в Египте при фараонах»).
Большой популярностью пользовались также диковинки вроде женщины-паука, или женщины-рыбы, а также «великанша с бородой», «негр-геркулес», мумия фараона, дикарь, пожирающий живых голубей и многое прочее. В зверинцах выставляли экзотических животных.
Наконец, еще одним важным развлечением праздничной площади был раёк. Раёк (или, как его еще называли, «Всемирная косморама», «Потешная панорама») представлял собой небольшой ящик или домик, иногда на колесах, с несколькими отверстиями в передней стенке. В отверстия были вставлены увеличительные стекла, через них зрители рассматривали картинки (как правило, лубочные), помещенные внутрь ящика. Картинки были склеены в одну длинную полосу и намотаны на два катка. Раешник крутил ручку и картинки, перематываясь с одного катка на другой, сменяли друг друга. Раек был общедоступным развлечением – сеанс стоил от 1 до 5 копеек.
Однако главным в райке были не столько сами картинки, но задорные комментарии раешника к ним. Вот пример таких «раешных стихов» (или как их еще называли, «рацеи»):
«А вот и я, развеселый потешник, / Известный столичный раешник, / Со своею потешною панорамою: / Картинки верчу-поворачиваю, / Публику обморачиваю, / Себе пятачки заколачиваю!.. / А вот, извольте видеть, город Рим, / Дворец Ватикан, / Всем дворцам великан!.. / А живет в нем римский папа, / Загребистая лапа!.. / А вот город Париж, / Как туда приедешь — / Тотчас угоришь!».
 |
|
Всемирная косморама. |
При этом содержание прибауток раешника могло иметь к изображенному на картинке лишь косвенное отношение. Раешник не столько описывал или комментировал картинку, сколько рассказывал занятные и комичные истории на её основе. Задачей раешника было не только повеселить людей, смотрящих на картинки, но, в первую очередь, заинтересовать и заинтриговать прохожих и удержать людей, (коих всегда было множество) ждущих своей очереди, чтобы наконец припасть к заветному оконцу.
На верхушке раешного «домика» часто ставилась фигурка шута (иногда – Петрушки) с кимвалами (маленькими тарелками) в руках. Происхождение этого мотива не вполне понятно, однако стоит отметить, что кимвалы активно использовались в античных вакханалиях, с которыми многие связывают происхождение и самой масленицы. По этим фигуркам мы можем легко опознать раек на гравюрах Тимма, Ж. Жакотте и Обрэна.
Вряд ли можно перечислить все увеселения праздничной площади. Помимо всего вышеописанного, тут работали тиры, карусели и музеи восковых фигур, а также качели характерной конструкции с кабинками, вращающимися вокруг горизонтальной перекладины (они оставались на площади до весны и, за неимением ледяных гор, считались главным развлечением пасхальных гуляний). Каждая новая масленица преподносила горожанам какой-нибудь новый курьез вроде оркестра, играющего в огромном остове кита.
Сейчас масленица вновь широко празднуется по всей России. Однако уже сложно представить себе прежний размах торжеств. Многие традиции её проведения позабыты и теперь она для нас не более чем «праздник блинов». Но в то же время, на наших глазах возникают из небытия многие старинные обычаи, возрождаются элементы прежней праздничной культуры. Быть может, дойдет черед и до масленицы, и мы вновь увидим вознесшиеся к небесам ледяные горы, услышим задорные крики балаганных дедов, почувствуем пряный запах сбитня…
При полном или частичном использовании материала ссылка на автора обязательна.